- Хава, пальцы, - строго говорила Евгения Александровна и хватала меня за руку, пытаясь одновременно подставить нужный палец (мой) и выправить кисть (тоже мою). Я сбивалась, Евгения Александровно недовольно поднимала брови и всё начиналось сначала. Я играла старательно, думая о том, что мама всё врёт, и нет у меня никакого таланта. И ещё о том, что вот Евгения Александровна сидит тут рядом, и ест шоколадные конфеты, а я играю, а она мне даже не предложит. И ещё о том, что уж в этом году я обязательно брошу школу, чтобы там ни было. Эта мысль наполняла меня мстительным удовлетворением, и я на некоторое время забывала об уроке.
- Хава, пальцы, - говорила Евгения Александровна, даже не оборачиваясь. А её мама, сидя в углу класса, строго качала головой с высокой причёской. В классе было тепло, от мелких дырочек в стене - как в метро или в новых остановках - шёл горячий воздух, а она всегда сидела в своём жёлто-зелёном тусклом пальто. Она часто приезжала в школу, сидела на уроках и громко разговаривала с Евгенией Александровной обо мне. Я её не любила, хотя иногда она говорила что-то хорошее. Мне казалось, я её раздражаю. Может, так и было. А вот Евгения Александровна меня любила. Правда, она всегда очень уставала, и если приходить к ней вечером, то шансов на одобрение почти не было, тем более у меня. Она часто раздражалась, но всё равно она была добрая. Наверное, ей было грустно потом, когда я ушла.
- Хава, там третий палец, - говорила она. Или пятый. Или соль. Или большой, большой, когда ты наконец научишься играть гаммы? А я не любила гаммы, и мало занималась дома. Наверное, ей было обидно. Не знаю.
Мой рюкзак всегда лежал в классе, на пуфике, или на стуле, или в углу, на кресле. А куртка внизу, в раздевалке, где-нибудь в углу, на нижнем крючке. И сапоги. Зимой нужно было приносить в школу сменку, и мне бывало очень стыдно, если я вдруг её забывала. А ещё я перед уроком всегда стригла ногти. У меня были косички, но заплетались пальцы. И я сердилась на композиторов: зачем они выдумывают такую дикую аппликатуру? Я очень хорошо знала это слово. "Аппликатура" - так писала Евгения Александровна в моём дневнике, и подчёркивала двумя жирными чертами. А ещё она писала месяц римскими цифрами.
Была зима - я помню, там почти всегда была зима. И ночь. Темнело очень поздно, да и уроки у меня начинались часов в шесть-семь. Я выходила из школы и заталкивала руки в глубоко карманы, потому что было холодно, а перчаток у меня никогда не водилось. Вокруг был мокрый снег, гаражи и ребристые следы, сквозь которые просвечивал асфальт. А на площадке были новые качели. Зимой снег лежал на ни толстым слоём, а я шла мимо, очень быстро. Дальше яблоня - весной или оченью мы всегда залезали на неё. На ней никогда не росло яблок, только иногда в траве попадались мелкие и зелёные. Я отдавала их папе, потому что мама сказала, что он такие любит. Потом - киоск. Если у меня вдруг были деньги, я покупала там глазированные сырки или чудо-шоколад с трубочкой. Они стоили три пятьдесят. Потом дальше, через какой-то двор, по дороге, мимо высокого и длинного кирпичного дома, на остановку, на Ленинский. Там горели фонари, шёл снег и ехали машины. А людей на остановке почти не было, и я могла в своё удовольствие кружиться по троутару и напевать все известные мне песенки. Потом подъзжал троллейбус - 62-ой, 84-ый, 33-ий... И я ехала до метро, держа книжку в руках. Я редко смотрела в окно, и понимала, что пора выходить, только когда выходили люди. Пару раз - да нет, больше - я доезжала до Октябрьской, и долго искала переход с радиальной на кольцевую, непонятно зачем. Там были зелёные жалюзи на закрытых магазинах и светящиеся планеты в окне одной лавки в переходе. Но чаще всего я доезжала до своей остановке, спохватывалась, вскакивала, неловко запизивая книгу в рюкзак, и выбегала на остановку, придерживая рюкзак коленкой. И торопилась в метро по длинной-длинной улице, мимо лавок и киосков, мимо еды и людей, и деревьев в светящихся нитках-гирляндах, и мимокаменной лошадки за забором, которую я иногда гладила по носу. Я торопилась домой, и опускала подбородок в воротник куртки - он шершаво скрёб по коже и не давал тепла, но шарфов я тоже не признавала. Но иногда я задерживалась у открытых прилавков, разглядывая пирожки и конфеты. Было девять часов вечера, а я всегда была ужасно голодной. Я смотрела на эти вещи, и бормотала про себя: "Нельзя, нельзя...", теребя в кармане твёрдую многодетку.
А когда мы с папой ходили к Москве-реке, он держал мою руку в своей, и было ужасно тепло, а он объяснял, что это не совсем та, и говорил что-то из физики, чего я не понимала... Но он тоже не знал, что там, в этом здании с медными спиралями в несколько этажей на крыше, которое видно с любого места.